Олег Рой - Числа зверя и человека
Отец Александр, надо сказать, был со мной совершенно не согласен.
– Человек не может без Бога, – добродушно улыбнулся он, когда я изложил ему свою теорию о роли привычек в статусе его церкви.
Я только пожал плечами:
– Я же могу. Разве я не человек?
Отец Александр внимательно и довольно долго смотрел мне в глаза, но так ничего и не ответил.
Пять дней назад отец Александр бросился было ко мне с утешениями, но я остановил его довольно холодно – не нуждался я ни в чьих утешениях. Но сейчас я почти обрадовался нашей встрече.
Благословив провожавшую его (у девушки на левой руке был АР) семейную пару, священник пропустил мою машину и, все еще прихрамывая после того избиения, пошел следом. Загнав машину в гараж, я, поджидая, остановился на крыльце:
– Вижу, у вас дела налаживаются, – я кивнул в сторону ушедших.
– С таким же успехом можно сказать, что после артобстрела налаживаются дела у армейского хирурга, – как-то нерадостно усмехнулся отец Александр, снимая надетую поверх рясы куртку. – Кофе или чай?
– Кофе, если вас не затруднит, – теперь кофе в моем доме заваривал именно он. Я расположился в кресле и бегло просмотрел память коммуникатора. Феликс не перезванивал.
Вскоре епископ вернулся, неся на подносе кофейник, две чашки и тарелку с нарезанным маковым рулетом. Пристроив поднос со снедью на столик, он присел на диван:
– Не возражаете, если я составлю вам компанию?
– Составляйте, если хотите, – безразлично пожал плечами я.
– Порой мне кажется, что вы боитесь со мной разговаривать, – с явным наслаждением пригубив кофе, отец Александр откинулся на спинку дивана.
– Потому что вы лезете ко мне в душу со своим милосердием. А я в нем не нуждаюсь.
– Вы просто не хотите, чтобы вас жалели.
– Правильно. Не хочу. – Я, честно говоря, не очень понимал, зачем он говорит мне все эти банальности. Но, удивительно, реплики отца Александра меня не раздражали. Почти не раздражали.
– Потому что считаете, что жалость унижает человека, – это прозвучало не как предположение или вопрос, а как простая констатация.
– Тоже верно, но не надо устраивать мне сеанс психоанализа. Мне сейчас не до проповедей.
– А до чего же? – он посмотрел мне прямо в глаза. Его взгляд был усталым, но и совершенно открытым. – До угрызений совести?
– Вы испытываете мое терпение, святой отец, – огрызнулся я. – Оставьте ваше профессиональное участие для храма, хорошо?
– На всяком месте да будет проповедано слово Божие, – терпеливо сказал он. – Но вам я проповедовать не стану. Даже не собираюсь. Жизнь с этим справится гораздо лучше.
– Вы хотите, конечно, сказать, что Бог карает меня за неверие? – усмехнулся я. – Очень корректно и тактично. И милосердно.
Он молчал. Ни жеста «да» или «нет», ни хотя бы движения бровью. Просто молчал.
– Если так, то ваш Бог – маньяк, желающий, чтобы все его любили, хотя бы даже из-под палки.
– Бог никого не карает, – спокойно ответил священник.
Нет, «ответил» – это неправильно. В «ответил» есть оттенок возражения, а отец Александр вовсе не возражал. Он, казалось, просто сообщил мне нечто безусловное. Ну вроде как «зимой бывает холодно».
– Как? – я был удивлен. – А как же Страшный суд?
– А Страшный суд – это просто констатация факта, – ответил он. – Если ты выбрал дела жизни, ты жив, если дела смерти – ты умер. Вот и все. Собственно, больше ничего другого нет.
– И вы хотите сказать, что нет никакого наказания Господня?
– Мы сами себя наказываем, – вздохнул он. – Мы и только мы сами творим дела, которые впоследствии приводят к тем результатам, что заставляют нас стенать и жаловаться на несправедливую судьбу. Хочешь увидеть виновника своих несчастий – посмотри в зеркало.
Даже не задумываясь, я понял, что он, раздери его сила инерции, так называемая сила Кориолиса, прав! Ведь именно об этом я размышлял, глядя на склоненную за барьером голову Германа – искал первоисточники произошедшей трагедии в своих поступках и не-поступках. Если бы я был внимательнее к Вере и Валентину, вероятно, все могло бы сложиться совершенно иначе, и они были бы живы! Но свое внимание, свою любовь я благополучно конвертировал в их материальное обеспечение. А теперь мучительно перебираю всевозможные «если бы».
– Конечно, – сказал я с сарказмом, желая его поддеть. – Вы же все знаете. У вас на все вопросы есть ответы. Может, вы знаете, что сейчас происходит? Отчего утробы не зачинают более? Какова причина того, что женское лоно отвергает мужское семя?
– Это апокалипсис, – сказал он коротко.
– Конец света?
– Нет. Выражаясь вашим языком, конец света – это частный случай апокалипсиса. Вернее говоря, его наиболее экстремальное проявление. Меж тем как апокалипсис – это просто Откровение. Раскрытие. Раскрытие тайн, если угодно. Или раскрытие значений. В конце концов, ветхозаветное «мене, мене, текел, упарсин»[8] – исчислено, взвешено, разделено – это тоже апокалипсис.
– Боже, как интересно, – по привычке саркастически усмехнулся я, хотя не испытывал ничего, что тянуло бы на сарказм, скорее уж – вполне искренний интерес, привычный интерес ученого. – Итак, на нас излили чашу Гнева Господня… и какую же из?
– Никакую, – он слегка качнул головой. – Вы понимаете Писание слишком буквально…
– Неужели? А как надо?
Но он продолжал, словно не заметив моего вопроса:
– …и не там ищете врага. Вы, неверующие, наивно думаете, что Бог – это такой мудрый бородатый дедушка на облаке, а дьявол – чудовище с рогами, и вместо лица у него ягодицы.
– И еще копыта, наверное? – с иронией спросил я.
Порой мы с отцом Александром говорили друг другу колкости, но до настоящей ссоры дело у нас никогда не доходило. Наверно, потому, что ко многому, как это ни странно, относились почти одинаково. Он мне нравился. Возможно, я ему тоже.
– Нет. В каждом человеке есть и Бог, и дьявол, но все зло, равно как и все добро в мире, происходит от рук людей, от их помыслов и деяний. Словом, от того, какую роль для себя они выбрали – дьявола или Бога.
– Это ведь чистая метафизика, а мы живем в реальности.
– Это и есть реальность. Та реальность, которую вы не видите, которую попросту не желаете замечать. Вы ищете источник бед вовне – в комете, излучениях, бактериях и энергетических полях, но не хотите заглянуть в себя, потому что отрицаете факт наличия души.
Я подался вперед:
– По вашей логике, верующие должны, несмотря на произошедший катаклизм, продолжать плодиться и размножаться? Ведь они с вашей помощью, святой отец, заглядывали себе в душу. Но разве не те самые верующие, потерявшие в одночасье детей, избивали вас и варварски разрушали ваш храм?
Он вздохнул:
– Храм разрушить нельзя. Собор – это лишь камни, лишь место, где голос Бога лучше слышен, потому что там ничто не отвлекает. Бог – в нас самих. Но не только он. В каждом человеке есть Бог и дьявол. Нет ни одного человека, в котором нет этих двух противоположных начал. Ни одной души, где бы не происходила битва между ними. Вера не панацея, она часто не выдерживает испытаний. Тем более столь чрезмерных, что обрушились ныне на людей. На всех людей, обратите внимание, по всему миру. В своей жизни человек множество раз теряет веру и вновь обретает ее. Потому те, кто в помрачении и отчаянии поднял на меня руку, в сущности, невиновны.
– А та парочка, которую вы благословили только что? Почему она не зачнет? Зачем им АР?
– Потому что им сказали, что отныне зачатие невозможно, и они поверили. И эта вера борется в них с другой верой. Если победит настоящая вера, чудо обязательно случится. Но надежды на это очень мало. Потому что такой верой обладают считаные единицы.
– Чудо… настоящая вера… Туманно как-то все это. Расплывчато. Так все что угодно можно доказать. А пенициллин лечит пневмонию независимо от того, верит ли пациент в антибиотики. Наши исследования, во всяком случае, не дают никакой корреляции между верой и репродуктивной устойчивостью. Ну хотя бы на уровне: верующие хоть и потеряли ожидаемых младенцев, но их здоровье не столь пошатнулось. Исследования не могут базироваться на столь зыбких фантазиях, как поединок между двумя разновидностями веры, – честное слово, я не собирался говорить отцу Александру ничего обидного, не нападал на него. Скорее уж, на самого себя, на бессилие нашей чертовой науки.
– А разве ваши исследования уже установили причину происходящего? – спросил священник, отставив пустую чашку. Во время беседы он съел лишь небольшой кусочек рулета.
